Светильник в кабинете на Мойке погас, окутав Александра Сергеевича внезапной тьмой. Он почувствовал не взмах руки Дантеса, а странное давление во всем теле, будто его протащили сквозь игольное ушко. Когда мир обрел форму, он понял, что игла была раскаленной, а ушко вело в ад.
Он стоял в длинном коридоре из того же материала, что и его кошмары после чтения готических романов. Металл был живым, пульсирующим, покрытым словно прожилками склизкой пленки. Воздух был густым и сладковато-кислым, от него першило в горле.
«Сильвио, мой друг, — мысленно взмолился Пушкин, — если это твоих рук дело, то шутка сия дурного тона!»
Внезапно из вентиляционной шахты с грохотом вывалилась фигура. Молодой человек в обгоревшей кожанке, с гитарой за спиной. Он отчаянно отбивался прикладным карабином от чего-то быстрого, черного и смертоносного. Тварь шипела, щелкала зубастыми челюстями и пыталась вцепиться в лицо.
Пушкин, не раздумывая, схватил с пола обломок трубы — тяжелый, неудобный, но лучше, чем ничего. Он подскочил и со всей дури, выработанной на дуэлях, треснул тварь по вытянутому черепу. Раздался удовлетворяющий хруст. Существо отлетело в стену и затихло.
Молодой человек, тяжело дыша, поднялся.
— Спасибо, — хрипло выдохнул он. — Думал, все.
— Виктор, — представился он, протягивая руку. — Цой.
— Пушкин, — откликнулся Александр Сергеевич, с интересом разглядывая нового знакомца. — Скажи, Виктор, что за нечисть сия? И сияет ли она в смысле поэтическом, или же единственно кровью кислотной?
Цой смотрел на него с нескрываемым удивлением, словно Пушкин был большей загадкой, чем все чужие этой проклятой планеты.
— Ты… откуда? В костюме таком?
— С Миллионной, дом тринадцать, — честно ответил Пушкин. — Но, полагаю, ныне сие несущественно. Где мы?
— Ад, — коротко бросил Цой. — LVL-426. Бери оружие. Пойдем.
Они двинулись по лабиринту стальных ульев. Цой был немногословен, но Пушкин, с его ненасытной любознательностью, быстро выяснил суть: космос, колония, паразиты, корпорация, которой на них плевать. Поэт слушал, и в его голове рождались строфы, полные мрачной романтики.
Вскоре они наткнулись на группу выживших, запершихся в ангаре. Люди были на грани отчаяния. У них кончались патроны, еда и надежда. Увидев Цоя, они чуть воспряли духом.
— Сыграй, Виктор, — попросила девушка с перевязанной рукой. — Как тогда.
Цой молча кивнул, достал гитару и сел на ящик. Он заиграл что-то медленное, грустное и бесконечно далекое от этого металлического ада. Песню о доме, о траве, о чем-то простом и утраченном.
Люди слушали, закрыв глаза. Пушкин слушал, и ему открылась вся глубина этой тоски. Это была не та тоска, что гнетет, а та, что заставляет цепляться за жизнь. Тоска по прекрасному.
Когда песня закончилась, в ангаре повисла тишина, нарушаемая лишь далеким скрежетом.
— Эх, кабы стихи сейчас, — кто-то вздохнул. — Не эти техно-мантры из динамиков, а настоящие.
Все смотрели на Цоя, но он молчал, перебирая струны. И тогда вперед шагнул Пушкин.
— Позвольте и мне, — сказал он, и голос его прозвучал так, что дрогнули сердца, привыкшие к реву сирен. Он не стал читать свое. Он стал импровизировать, глядя на этих изможденных, но не сломленных людей, на этого молчаливого парня с гитарой, на этот стальной склеп.
Не дайте тьме сломить ваш дух, друзья,
Пусть даже звезды здесь чужими стали.
Вам не оружие дарует мощь одна,
А та искра, что в сердце устояла.
Мы не сдадим чертогам из металла,
Мы не склонимся перед ликом зла,
Пока в груди последнее «прощай»
Не заглушит последнее «ура!»
Он читал с таким огнем, с такой верой, что люди выпрямились. В их глазах загорелся тот самый огонь, что не могли погасить ни чужие, ни страх.
Цой смотрел на Пушкина, и на его лице впервые за долгое время появилось нечто, кроме усталой решимости. Он тихо подхватил на гитаре, подобрав аккорды к ритму стиха. Родилась не песня, а гимн. Гимн сопротивления.
И когда через несколько часов зашевелились вентиляционные решетки и послышалось знакомое мерзкое шуршание, люди встретили их не криками ужаса, а строчками Пушкина, которые уже пели хором, под гитару Цоя.
Бой был коротким и яростным. Они отбили атаку. Не силой оружия, а силой духа, который смог разжечь странный гость в старинном камзоле.
Позже, стоя у аварийного транспорта, Цой сказал:
— Остаешься?
— Нет, — покачал головой Пушкин. — Мой мир зовет. Там меня тоже ждет дуэль. Но я уношу с собой вашу песню. И вашу… «перемену».
Они обменялись рукопожатиями. Поэт и рок-музыкант. Два солдата из разных эпох, нашедшие общий язык в аду.
Александр Сергеевич шагнул в луч транспортера. Он очнулся за своим письменным столом. Перед ним лежало начатое письмо. Он зачеркнул его и написал внизу: «Иные времена, иные призраки… И все же — «Мы ждем перемен». Вечная истина».
Он откинулся на спинку стула, и ему показалось, что из далекого-далекого будущего, сквозь толщу лет и световых лет, доносится тихий, мощный аккорд.