Лукоморье оказалось куда более странным местом, чем предполагали народные сказания. Дубу не было конца, цепь на нем сияла неоновым огнем, а кот, вместо того чтобы петь песни, нарезал круги вокруг ствола с тревожным урчанием, и из его пасти доносилось шипение перегруженного радиоприемника.
Александр Сергеевич, чей полет вдохновения каким-то чертовщинным образом обернулся самым что ни на есть физическим полетом сквозь миры, приземлился в густой, пахнущей озоном и серой слизи. Он отряхнул с жилета не пыль, а нечто, напоминающее яичный белок с кровяными прожилками.
«Черт знает что, – проворчал он, озираясь. – Уж не в лифляндские ли края я забрел? Иль в гости к чертям?»
Края и впрямь были чертовскими. Стальные стены, испещренные орнаментом, словно из гигантских пчелиных сот, уходили в сырую, пульсирующую темноту. Воздух свистел и гудел, как орган в руках сумасшедшего музыканта.
Внезапно этот гул перекрыла короткая очередь из автоматического карабина. Из-за угла, пятясь, выскочил молодой человек в обгоревшей кожанке, с гитарой за спиной. Он был ранен – из пореза на руке сочилась кровь. За ним, бесшумно скользя по потолку, двигалась тварь – вытянутый череп, хвост-гарпун, слюна, капающая на металл с шипением.
Пушкин не раздумывал. Рыцарская кровь заговорила в нем громче, чем голос разума. Он не знал, что это за зверь, но видел – человек в беде.
– Эй, ты, хвостатый исчадие ада! – крикнул он, выхватывая шпагу. – Попробуй-ка сунуться!
Тварь, казалось, на мгновение удивилась. Возможно, она впервые столкнулась с существом, атакующим с холодной сталью и громкими стихотворными возгласами. Она шипя бросилась на поэта, но Пушкин, ловкий и опытный дуэлянт, отскочил, и кончик его шпаги блеснул в тусклом свете.
– Получай, тварь! За друга моего, Вильгельма Кюхельбекера! – вскричал он, делая молниеносный выпад.
Сталь вошла в хитиновую грудь с глухим хрустом. Раздался нечеловеческий визг, и по клинку побежали капли едкой, дымящейся крови. Пушкин с отвращением отшвырнул тварь от себя.
Раненый молодой человек, опершись на стену, смотрел на него в немом изумлении.
– Ты… кто? – выдохнул он.
– Пушкин. Александр Сергеевич.
– Цой. Виктор. Ты ее… шпагой? – Цой покачал головой, и на его усталом лице появилось подобие улыбки. – Круто.
Они добрались до забаррикадированного убежища – небольшого отсека, заваленного ящиками с патронами и пустыми банками из-под консервов. Там были и другие выжившие – бледные, испуганные люди, зажигавшие свечи перед портретом какого-то сурового человека в униформе. Цой сразу достал гитару и заиграл что-то тихое, успокаивающее.
Пушкин слушал. Музыка была грубой, как этот мир, но в ней была та самая «печаль, что светла», та самая искра, что не дает душе опустеть. Он смотрел, как эти люди, зажатые в стальных тисках чужой планеты, подпевают тихим, надтреснутым голосом: «Мы ждем перемен».
И ему захотелось ответить. Не прозой, не бравурными стихами, а чем-то своим, подходящим к моменту.
– Виктор, – сказал он, когда музыка стихла. – Позволь и мне внести свою лепту.
Он встал, откашлялся и, глядя в потухшие глаза выживших, начал читать. Но не «Я помню чудное мгновенье», а то, что рвалось из сердца здесь и сейчас, под аккомпанемент далекого шипения и скрежета.
Нас мало. Собрались в тени стальных громад,
Где твари ползают, где воздух ядом пьян.
Но не склоним мы голов. Наш дух не пал,
Как тот усач, что в щель пробьется сквозь гранит.
Мы будем петь, покуда смерть не настигла нас,
И в тьму чужую наш прольется свет.
И пусть у них – кислотная кровь и сталь когтей,
А у нас – гитары звон и прочный щит из слов.
Цой слушал, не отрываясь. Потом кивнул, перебрал струны и подхватил ритм. Слова Пушкина, странные и архаичные, сплелись с простыми, мощными аккордами. Рождалась новая песня. Песня-заклинание. Песня-пророчество.
В ту ночь они не спали. Пушкин складывал строки, Цой тут же ловил их на струны. Они сочинили «Балладу о стальном соловье» и «Марш астро-гренадер». И когда на рассвете, который был лишь сменой режима искусственного освещения, из вентиляции хлынула новая волна тварей, их встретили не только очереди карабинов.
Их встретила Песня.
Люди шли в бой, распевая строчки Пушкина, положенные на музыку Цоя. И это было страшнее плазмы и громче взрывов. Чужие, существа чистой биологии и инстинкта, не знали, что делать с этой атакой на уровне духа. Они пятились от этого звука, этого безумного, жизнеутверждающего хаоса.
Финал был, как и положено в хорошей истории, огненным. Цой усадил Пушкина в единственную спасательную капсулу.
– Улетишь. Ты нужен там, – он ткнул пальцем вверх, в сторону невидимых звезд. – Чтобы про все это рассказать. Стихами.
– Но как же ты? – крикнул Пушкин, захлопывая иллюминатор.
– Я? – Цой уже поворачивался к штурвалу, чтобы вручную открыть шлюз. – Я останусь. Сыграть на прощание. Громко.
Капсула рванула в космическую тьму. Последнее, что видел Пушкин – маленькая фигурка у гигантского штурвала, а потом ослепительная вспышка, поглотившая и станцию, и тварей, и одинокого музыканта, успевшего крикнуть в радиопереговорное устройство: «Перемен требуют наши сердца!»
Александр Сергеевич очнулся в своем кабинете на Мойке. Перед ним лежал чистый лист. Рука сама потянулась к перу. Он вывел: «Песни о Вещем Олеге. Часть II». И начал писать о далекой планете, о стальных лесах и о парне с гитарой, который стал для кого-то новым, звездным Олегом.